Но не в нижней, а в верхней части просунулась голова как будто ещЈ и
молодого, но {119} уже лысого ПоскрЈбышева с постоянным выражением честной
преданности и полной готовности на лице.
С тревогой за Хозяина он посмотрел, как тот лежал, полу прикрывшись
верблюжьей шалью, однако не спросил прямо о здоровьи (Сталин не любил таких
вопросов), а, недалеко от шЈпота:
— Есь Сарионыч! Вы сегодня на полтретьего Абакумову назначали. Будете
принимать? нет?
Иосиф Виссарионович отстегнул клапан грудного кармана и на цепочке
вытащил часы (как все люди старого времени, терпеть не мог ручных).
ЕщЈ не было и двух часов ночи.
ТяжЈлый ком стоял в желудке. Вставать, переодеваться не хотелось. Но и
распускать никого нельзя: чуть-чуть послабь — сразу почувствуют.
— Па-смотрым, — устало ответил Сталин и моргнул.
— Нэ знаю.
— Ну, пусть себе едет. ПодождЈт! — подтвердил ПоскрЈбышев и кивнул с
излишком раза три. И замер опять, со вниманием глядя на Хозяина: — Какие
распоряжения ещЈ, і-Сарионыч?
Сталин смотрел на ПоскрЈбышева вялым полуживым взглядом, и никакого
распоряжения не выражалось в нЈм. Но при вопросе ПоскрЈбышева вдруг
высеклась из его прорончивой памяти внезапная искра, и он спросил, о чЈм
давно хотел и забывал:
— Слушай, как там кипарисы в Крыму? — рубят?
— Рубят! Рубят! — уверенно тряхнул головой ПоскрЈбышев, будто этого
вопроса только и ждал, будто только что звонил в Крым и справлялся. —
Вокруг Массандры и Ливадии уже много свалили, і-Сарионыч!
— Ты всЈ ж таки сводку па-требуй. Цы-фравую. Нэт ли саботажа? —
озабочены были жЈлтые нездоровые глаза Всесильного.
В этом году сказал ему один врач, что его здоровью вредны кипарисы, а
нужно, чтобы воздух пропитывался эвкалиптами. Поэтому Сталин велел крымские
кипарисы вырубить, а в Австралию послать за молодыми эвкалиптами.
ПоскрЈбышев бодро обещал и навязался также узнать, в каком положении
эвкалипты. {120}
— Ладно, — удовлетворЈнно вымолвил Сталин. — Иды’-пока, Саша.
ПоскрЈбышев кивнул, попятился, ещЈ кивнул, убрал голову вовсе и
затворил дверь. Иосиф Виссарионович снова спустил дистанционный запор.
Придерживая шаль, повернулся на другой бок.
И опять стал листать свою Биографию.
Но, расслабляемый лежаньем, ознобом и несвареньем, невольно предался
угнетЈнному строю мысли. Уже не ослепительный конечный успех его политики
выступил перед ним, а: как ему в жизни не везло, и как несправедливо-много
препятствий и врагов городила перед ним судьба.

——–
20

Две трети столетия — сизая даль, из начала которой самым смелым мечтам
не мог бы представиться конец, из конца — трудно оживить и поверить в
начало.
БезнадЈжно народилась эта жизнь. Незаконный сын, приписанный захудалому
пьянице-сапожнику.