Как всЈ трудно, как всЈ против этого славного юноши, ютящегося в бесплатном
холодном чулане при обсерватории и уже исключЈн- {122} ного из семинарии!
(Он хотел для страховки совместить то и другое, он четыре года ходил на
кружки социал-демократов и четыре года продолжал молиться и толковать
катехизис — но всЈ-таки исключили его.)
Одиннадцать лет он кланялся и молился — впустую, плакало потерянное
время… Тем решительней передвинул он свою молодость — на Революцию!
А Революция — тоже обманула… Да и что то была за революция —
тифлисская, игра хвастливых самомнений в погребках за вином? Здесь
пропадЈшь, в этом муравейнике ничтожеств: ни правильного продвижения по
ступенькам, ни выслуги лет, а — кто кого переболтает. Бывший семинарист
возненавиживает этих болтунов горше, чем губернаторов и полицейских. (На тех
за что сердиться? — те честно служат за жалованье и естественно должны
обороняться, но этим выскочкам не может быть оправдания!) Революция? среди
грузинских лавочников? — никогда не будет! А он потерял семинарию, потерял
верный путь жизни.
И чЈрт ему вообще в этой революции, в какой-то голытьбе, в рабочих,
пропивающих получку, в каких-то больных старухах, чьих-то недоплаченных
копейках? — почему он должен любить их, а не себя, молодого, умного,
красивого и — обойденного?
Только в Батуме, впервые ведя за собой по улице сотни две людей, считая
с зеваками, Коба (такова была у него теперь кличка) ощутил прорастаемость
зЈрен и силу власти. Люди шли за ним! — отпробовал Коба, и вкуса этого уже
не мог никогда забыть. Вот это одно ему подходило в жизни, вот эту одну
жизнь он мог понять: ты скажешь — а люди чтобы делали, ты укажешь — а люди
чтобы шли. Лучше этого, выше этого — ничего нет. Это — выше богатства.
Через месяц полиция раскачалась, арестовала его. Арестов никто тогда не
боялся: дело какое! два месяца подержат, выпустят, будешь — страдалец. Коба
прекрасно держался в общей камере и подбодрял других презирать тюремщиков.
Но в него вцепились. Сменились все его однокамерники, а он сидел. Да
что он такого сделал? За пустячные демонстрации никого так не наказывали.
{123}
ПрошЈл год! — и его перевели в кутаисскую тюрьму, в тЈмную сырую
одиночку. Здесь он пал духом: жизнь шла, а он не только не поднимался, но
спускался всЈ ниже. Он больно кашлял от тюремной сырости. И ещЈ справедливее
ненавидел этих профессиональных крикунов, баловней жизни: почему им так
легко сходит революция, почему их так долго не держат?
Тем временем приезжал в кутаисскую тюрьму жандармский офицер, уже
знакомый по Батуму. Ну, вы достаточно подумали, Джугашвили? Это только
начало, Джугашвили. Мы будем держать вас тут, пока вы сгниЈте от чахотки или
исправите линию поведения.