— Товарищи судьи! Как благородный
казЈнный адвокат, я вполне присоединяюсь ко всем доводам государственного
обвинителя. — Он тянул и немного шамкал. — Моя совесть подсказывает мне,
что князя Игоря не только надо повесить, но и четвертовать. Верно, в нашем
гуманном законодательстве вот уже третий год нет смертной казни, и мы
вынуждены заменять еЈ. Однако, мне непонятно, почему прокурор так
подозрительно мягкосердечен? (Тут надо проверить и прокурора!) Почему по
лестнице наказаний он спускается сразу на две ступеньки — и доходит до
двадцати пяти лет каторжных работ? Ведь в нашем уголовном кодексе есть
наказание, лишь немногим мягче смертной казни, наказание, гораздо более
страшное, чем двадцать пять лет каторжных работ.
Исаак медлил, чтоб вызвать тем большее впечатление.
— Какое же, Исаак? — кричали ему нетерпеливо. Тем медленнее, с тем
более наивным видом он ответил:
— Статья 20-я, пункт “а”.
Сколько сидело их здесь, с богатым тюремным опытом, никто никогда не
слышал такой статьи. Докопался дотошный!
— Что ж она гласит? — выкрикивали со всех сторон непристойные
предположения. — Вырезать …?
— Почти, почти, — невозмутимо подтверждал Исаак. {24}
— Именно, духовно кастрировать. Статья 20-я, пункт “а” — объявить
врагом трудящихся и изгнать из пределов СССР! Пусть там, на Западе, хоть
подохнет! Я кончил.
И скромно, держа голову набок, маленький, кудлатый, отошЈл к своей
кровати.
Взрыв хохота потряс комнату.
— Как? Как? — заревел, захлебнулся Хоробров, а клиент его подскочил
от рывка машинки. — Изгнать? И есть такой пункт?
— Проси утяжелить! Проси утяжелить наказание! — кричали ему.
Мужик Спиридон улыбался лукаво.
Все разом говорили и разбредались.
Рубин опять лежал на животе, стараясь вникнуть в монголо-финский
словарь. Он проклинал свою дурацкую манеру выскакивать, он стыдился
сыгранной им роли.
Он хотел, чтоб его ирония коснулась только несправедливых судов, люди
же не знали, где остановиться, и насмехались над самым дорогим — над
социализмом.

——–
56

А Абрамсон, всЈ так же прижавшись плечом и щекою ко взбитой подушке,
глотал и глотал “Монте-Кристо”. Он лежал спиной к происходящему в комнате.
Никакая комедия суда уже не могла занять его. Он только слегка обернул
голову, когда говорил Челнов, потому что подробности оказались для него
новы.
За двадцать лет ссылок, пересылок, следственных тюрем, изоляторов,
лагерей и шарашек, Абрамсон, когда-то нехрипнущий, легко будоражимый оратор,
стал бесчувственен, стал чужд страданиям своим и окружающих.
Разыгранный сейчас в комнате судебный процесс был посвящЈн судьбе
потока сорок пятого-сорок шестого годов.