(Это его пальтишко Ефрем, кажется, только сейчас в первый раз так ясно
увидел.) Первые два ещЈ ковырялись, взмахивали наверх лопатами, хотя
размокшая глина не отлипала от железа, а этот третий, птенец, стоял, грудью
опершись о лопату, как будто проткнутый ею, свисая с неЈ как чучело, белое
от снега, и руки собрав в рукавишки. На руки им ничего не выдали, на ногах
же у военного были сапоги, а те двое — в чунях из автомобильных покрышек.
“Чего стоишь, раззепай? — крикнул на малого бригадир.– За штрафным пайком?
Будет!” Малой только вздохнул и опал, и ещЈ будто глубже вошЈл ему черенок в
грудь. Бригадир тогда съездил его по шее, тот отряхнулся, взялся тыкать
лопатой.
Стали мерить. Земля была набросана с двух сторон вплоть {144} к
траншее, и чтоб верхнюю зарубку верно заметить на глаз, надо было
наклониться туда сильно. Военный стал будто помогать, а на самом деле клонил
рейку вбок, выгадывая лишних десять сантиметров. Поддуев матюгнулся на него,
поставил рейку ровно, и явно получилось метр шестьдесят пять.
— Слушай, гражданин начальник,– попросил тогда военный тихо.– Эти
последние сантиметры ты нам прости. Нам их не взять. Курсак пустой, сил нет.
И погода — видишь…
— А я за вас на скамью, да? ЕщЈ чего придумали! Есть проект. И чтоб
откосы ровные были, а не желобком дно.
Пока Поддуев разогнулся, выбрал наверх рейку и вытянул ноги из глины,
они все трое задрали к нему лица — одно чернобородое, другое как у
загнанной борзой, третье в пушке, никогда не бритое, и падал снег на их лица
как неживые, а они смотрели на него вверх. И малой разорвал губы, сказал:
— Ничего. И ты будешь умирать, десятник!
А Поддуев не писал записку посадить их в карцер — только оформил
точно, что они заработали, чтоб не брать себе на шею их лихо. И уж если
вспоминать, так были случаи покрутей. И с тех пор прошло десять лет, Поддуев
уже не работал в лагерях, бригадир тот освободился, тот газопровод клали
временно, и может он уже газу не подаЈт, и трубы пошли на другое,– а вот
осталось, вынырнуло сегодня и первым звуком дня вступило в ухо:
— И ты будешь умирать, десятник!
И ничем таким, что весит, Ефрем не мог от этого загородиться. Что он
ещЈ жить хочет? И малой хотел. Что у Ефрема сильная воля? Что он понял новое
что-то и хотел бы иначе жить? Болезнь этого не слушает, у болезни свой
проект.
Вот эта книжечка синяя с золотым росчерком, четвЈртую ночь ночевавшая у
Ефрема под матрасом, напевала что-то про индусов, как они верят, что умираем
мы не целиком, а душа наша переселяется в животных или других людей. Такой
проект нравился сейчас Поддуеву: хоть что-нибудь своЈ бы вынести, не дать
ему накрыться. Хоть что-нибудь своЈ пронести бы через смерть.
Только не верил он в это переселение душ ни на поросячий нос.