Стреляло ему от шеи в голову, стреляло не переставая, да как-то ровно
стало бить, на четыре удара. И четыре удара втола — кивали ему: Умер.–
Ефрем.– Поддуев.– Точка. Умер — Ефрем — Поддуев — Точка.
И так без конца. И сам про себя он стал эти слова повторять. И чем
больше повторял, тем как будто сам отделялся от Ефрема Поддуева, обречЈнного
умереть. И привыкал к его смерти, как к смерти соседа. А то, что в нЈм
размышляло о смерти Ефрема Поддуева, соседа,– вот это, вроде, умереть бы
было не должно.
А Поддуеву, соседу? Ему спасенья, как будто, и не оставалось. Разве
только если бы берЈзовую трутовицу пить? Но написано в письме, что пить еЈ
надо год, не прерываясь. Для этого надо высушенной трутовицы пуда два, а
мокрой — четыре. А посылок это будет, значит, восемь. И ещЈ, чтоб трутовица
не залЈживалась, {145} была бы недавно с дерева. Так не чохом все посылки, а
в разрядочку, в месяц раз. Кто ж эти посылки будет ему собирать ко времени
да присылать? Оттуда, из России?
Это надо, чтоб свой человек, родной.
Много-много людей перешло через Ефрема за жизнь, и ни один из них не
зацепился как родной.
Это бы первая жЈнка его Амина могла бы собирать-присылать. Туда, за
Урал, некому и написать, кроме как только ей. А она напишет: “Подыхай под
забором, старый кобель!” И будет права.
Права по тому, как это принято. А вот по этой синей книжечке неправа.
По книжечке выходит, что Амина должна его пожалеть, и даже любить — не как
мужа, но как просто страдающего человека. И посылки с трутовицей — слать.
Книга-то получалась очень правильная, если б все сразу стали по ней
жить…
Тут наплыло Ефрему в отлеглые уши, как геолог говорил, что живЈт для
работы. Ефрем ему по книжечке ногтем и постукал.
А потом опять, не видя и не слыша, он погрузился в своЈ. И опять ему
стрелило в голову.
И только донимала его эта стрельба, а то легче и приятней всего ему
было бы сейчас не двигаться, не лечиться, не есть, не разговаривать, не
слышать, не видеть.
Просто — перестать быть.
Но трясли его за ногу и за локоть, это Ахмаджан помогал, а девка из
хирургической оказывается давно над ним стояла и звала на перевязку.
И вот Ефрему надо было за чем-то ненужным подниматься. Шести пудам
своего тела надо было передать эту волю — встать: напрячься ногам, рукам,
спине, и из покоя, куда стали погружаться кости, оброщенные мясом, заставить
их сочленения работать, их тяжесть — подняться, составить столб, облачить
его в курточку и понести столб коридорами и лестницей для бесполезного
мучения — для размотки и потом замотки десятков метров бинтов.
Это было всЈ долго, больно и в каком-то сером шумке. Кроме Евгении
Устиновны были ещЈ два хирурга, которые сами операций никогда не делали, и
она им что-то толковала, показывала, и Ефрему говорила, а он ей не отвечал.