— По-не-сЈм… Се-час…
Они поднимались по лестнице, не держась за руки, но держась за подушку,
надутую, как футбольный мяч, и толчки ходьбы одного и другой передавались
через подушку.
И было всЈ равно как за руки.
А на площадке лестницы, на проходной койке, мимо которой день и ночь
сновали больные и здоровые, занятые своим, сидел в подушках и уже не кашлял,
а бился головой о поднятые колени, головой с остатками благоприличного
пробора — о колени, жЈлтый, высохший, слабогрудый человек, и может быть
свои колени он ощущал лбом как круговую стену.
Он был жив ещЈ — но не было вокруг него живых.
Может быть именно сегодня он умирал — брат Олега, ближний Олега,
покинутый, голодный на сочувствие. Может быть, подсев к его кровати и
проведя здесь ночь, Олег облегчил бы чем-нибудь его последние часы.
Но только кислородную подушку они ему положили и пошли дальше. Его
последние кубики дыхания, подушку смертника, которая для них была лишь повод
уединиться и узнать поцелуи друг Друга.
Как привязанный поднимался Олег за Зоей по лестнице. Он не думал о
смертнике за спиной, каким сам был полмесяца назад, или будет через полгода,
а думал об этой девушке, об этой женщине, об этой бабе, и как уговорить еЈ
уединиться.
И ещЈ одно совсем забытое, тем более неожиданное, поющее ощущение губ,
намятых поцелуями до огрублости, до опухлости — передавалось молодым по
всему его телу.

——–
19

Не всякий называет маму — мамой, особенно при посторонних. Этого
стыдятся мальчики старше пятнадцати лет и моложе тридцати. Но Вадим, Борис и
Юрий Зацырко никогда не стыдились {172} своей мамы. Они дружно любили еЈ при
жизни отца, а после его расстрела — особенно. Мало разделЈнные возрастом,
они росли как трое равных, всегда деятельные и в школе и дома, не
подверженные уличным шатаньям — и никогда не огорчали овдовевшую мать.
Повелось у них от одного детского снимка и потом для сравнения, что раз в
два года она вела их всех в фотографию (а потом уж и сами своим аппаратом),
и в домашний альбом ложился снимок за снимком: мать и трое сыновей, мать и
трое сыновей. Она была светлая, а они все трое чЈрные — наверно, от того
пленного турка, который когда-то женился на их запорожской прабабушке.
Посторонние не всегда различали их на снимках — кто где. С каждым снимком
они заметно росли, крепчали, обгоняли маму, она незаметно старела, но
выпрямлялась перед объективом, гордая этой живой историей своей жизни. Она
была врач, известная у себя в городе, и пожавшая много благодарностей,
букетов и пирогов, но даже если б она ничего полезного больше в жизни не
сделала — вырастить таких троих сыновей оправдывало жизнь женщины.