(А вообще-то, рассуждая по-государственному, правильней было бы
опухолевых больных в одном месте не собирать, раскидывать их по обычным
больницам, и они друг друга бы не пугали, и им можно было бы правды не
говорить, и это было бы гораздо гуманнее.)
В палате люди менялись, но никогда не приходили весЈлые, а всЈ
пришибленные, заморенные. Один Ахмаджан, уже покинувший костылЈк и скорый к
выписке, скалил белые зубы, но развеселить кроме себя никого не умел, а
только, может быть, вызывал зависть.
И вдруг сегодня, часа через два после угрюмого новичка, среди
серенького унылого дня, когда все лежали по кроватям и стЈкла, замытые
дождЈм, так мало пропускали света, что ещЈ прежде обеда хотелось зажечь
электричество, да чтоб скорей вечер наступал, что ли,– в палату, опережая
сестру, быстрым здоровым шагом вошЈл невысокий, очень живой человек. Он даже
не вошЈл, он ворвался — так поспешно, будто здесь были выстроены в шеренгу
для встречи, и ждали его, и утомились. И остановился, удивясь, что все вяло
лежат на койках. Даже свистнул. И с энергичной укоризной бодро заговорил:
— Э-э, браты, что это вы подмокли все? Что это вы ножки съЈжили? — Но
хотя они и не были готовы ко встрече, он их приветствовал полувоенным
жестом, вроде салюта: — Чалый, Максим Петрович! Прошу любить! Воль-на!
Не было на его лице ракового истомления, играла жизнелюбивая уверенная
улыбка — и некоторые улыбнулись ему навстречу, в том числе и Павел
Николаевич. За месяц среди всех нытиков это, кажется, первый был человек!
— Та-ак,– никого не спрашивая, быстрыми глазами высмотрел он свою
койку и вбивчиво протопал к ней. Это была койка рядом с Павлом Николаевичем,
бывшая Мурсалимова, и новичок зашЈл {211} в проход со стороны Павла
Николаевича. Он сел на койку, покачался, поскрипел. Определил: —
Амортизация — шестьдесят процентов. Главврач мышей не ловит.
И стал разгружаться, а разгружать ему оказалось нечего: в руках ничего,
в одном кармане бритва, а в другом пачка, но не папирос — а игральных,
почти ещЈ новых карт. Он вытянул колоду, протрещал по ней пальцами и,
смышлЈными глазами глядя на Павла Николаевича, спросил:
— Швыряетесь?
— Да иногда,– благожелательно признался Павел Николаевич.
— Преферанс?
— Мало. Больше в подкидного.
— Это не игра,– строго сказал Чалый.– А — штос? Винт? Покер?
— Куда там! — смущЈнно отмахнулся Русанов.– Учиться было некогда.
— Здесь и научим, а где ж ещЈ? — вскинулся Чалый.– Как говорится: не
умеешь — научим, не хочешь — заставим!
И смеялся. По его лицу у него был нос велик — мягкий, большой нос,
подрумяненный. Но именно благодаря этому носу лицо его выглядело
простодушным, располагающим.