Если Слава,
гремящая в Веках, куцо обгрызлась уже на второй год; если Самого Любимого,
Самого Мудрого, того, кому подчинялись все твои прямые руководители и
руководители руководителей — свернули и замяли в двадцать четыре месяца —
так что же остаЈтся? где же опора? И как же тут выздоравливать?
— Видите,– очень тихо сказал Вадим,– формально было недавно
постановление, что годовщин смерти не отмечать, только годовщины рождения.
Но, конечно, судя по статье…
Он невесело покачал головой.
Он тоже испытывал как бы обиду. Прежде всего — за покойного отца. Он
помнил, как отец любил Сталина! — уж, конечно, больше, чем самого себя (для
себя отец вообще никогда ничего не добивался). И больше, чем Ленина. И,
наверно, больше, чем жену и сыновей. О семье он мог говорить и спокойно, и
шутливо, о Сталине же — никогда, голос его задрагивал. Один портрет {215}
Сталина висел у него в кабинете, один — в столовой, и ещЈ один — в
детской. Сколько росли, всегда видели мальчишки над собой эти густые брови,
эти густые усы, устойчивое это лицо, кажется недоступное ни для страха, ни
для легкомысленной радости, все чувства которого были сжаты в переблеске
бархатных чЈрных глаз. И ещЈ, каждую речь Сталина сперва прочтя всю для
себя, отец потом местами вычитывал и мальчикам, и объяснял, какая здесь
глубокая мысль, и как тонко сказано, и каким прекрасным русским языком. Уже
потом, когда отца не было в живых, а Вадим вырос, он стал находить, пожалуй,
что язык тех речей был пресен, а мысли отнюдь не сжаты, но гораздо короче
могли бы быть изложены, и на тот объЈм их могло бы быть больше. Он находил
так, но вслух не стал бы этого говорить. Он находил так, но цельней
чувствовал себя, когда исповедывал восхищение, взращЈнное в нЈм с детства.
ЕщЈ совсем был свеж в памяти — день Смерти. Плакали старые, и молодые,
и дети. Девушки надрывались от слез, и юноши вытирали глаза. От повальных
этих слез казалось, что не один человек умер, а трещину дало всЈ мироздание.
Так казалось, что если человечество и переживЈт этот день, то уже недолго.
И вот на вторую годовщину — даже типографской чЈрной краски не
потратили на траурную кайму. Не нашли простых тЈплых слов: “два года назад
скончался…” Тот, с чьим именем, как последним земным словом, спотыкались и
падали солдаты великой войны.
Да не только потому, что Вадима так воспитали, он мог и отвыкнуть, но
все соображения разума требовали, что Великого Покойника надо чтить. Он был
— ясность, он излучал уверенность, что завтрашний день не сойдЈт с колеи
предыдущего. Он возвысил науку, возвысил учЈных, освободил их от мелких
мыслей о зарплате, о квартире. И сама наука требовала его устойчивости, его
постоянства: что никакие сотрясения не случатся и завтра, не заставят учЈных
рассеяться, отвлечься от их высшего по полезности и интересу занятия — для
дрязг по устройству общества, для воспитания недоразвитых, для убеждения
глупцов.