И после этого всего теперь узнавал Костоглотов, что плакали старые,
плакали девушки, и мир казался осиротевшим…
Вернулся Чалый ещЈ веселей — и опять с полной сумкой продуктов, но уже
другой сумкой. Кто-то усмехнулся, а Чалый и открыто смеялся первый сам:
— Ну, что ты будешь с бабами делать? Если им это удовольствие
доставляет? И почему их не утешить, кому это вредит?
Какая барыня ни будь, ВсЈ равно еЈ …!
И расхохотался, увлекая за собой слушателей, и отмахиваясь рукой от
избыточного смеха. Засмеялся искренне и Русанов, так это складно у Максим
Петровича получилось. {218}
— Так жена-то — какая? — давился Ахмаджан.
— Не говори, браток,– вздыхал Максим Петрович и перекладывал продукты
в тумбочку.– Нужна реформа законодательства. У мусульман это гуманней
поставлено. Вот с августа разрешили аборты делать — очень упростило жизнь!
Зачем женщине жить одинокой? Хоть бы в годик раз да кто-нибудь к ней
приехал. И командировочным удобно: в каждом городе комната с куриной лапшой.
Опять между продуктов мелькнул тЈмный флакон. Чалый притворил дверцу и
понЈс пустую сумку. Эту бабу он, видно, не баловал — вернулся тотчас.
Остановился поперЈк прохода, где когда-то Ефрем, и, глядя на Русанова,
почесал в кудрях затылка (а волосы у него были привольные, между льном и
овсяной соломой):
— Закусим, что ли, сосед?
Павел Николаевич сочувственно улыбнулся. Что-то запаздывал общий обед,
да его и не хотелось после того, как со смаком перекладывал Максим Петрович
каждый продукт. Да и в самом Максиме Петровиче, в улыбке его толстых губ,
было приятное, плотоядное, отчего именно за обеденный стол тянуло с ним
сесть.
— Давайте,– пригласил Русанов к своей тумбочке.– У меня тут тоже
кой-что…
— А — стаканчиков? — нагнулся Чалый, уже ловкими руками перенося на
тумбочку к Русанову банки и свЈртки.
— Да ведь нельзя! — покачал головой Павел Николаевич.– При наших
болезнях запрещено строго… За месяц никто в палате и подумать не дерзнул,
а Чалому иначе казалось и дико.
— Тебя как зовут? — уже был он в его проходе и сел колени к коленям.
— Павел Николаич.
— Паша! — положил ему Чалый дружескую руку на плечо.– Не слушай ты
врачей! Они лечат, они и в могилу мечут. А нам надо жить — хвост морковкой!
УбеждЈнность и дружелюбие были в немудром лице Максима Чалого. А в
клинике — суббота, и все лечения уже отложены до понедельника. А за
сереющим окном лил дождь, отделяя от Русанова всех его родных и приятелей. А
в газете не было траурного портрета, и обида мутная сгустилась на душе.
Светили лампы яркие, намного опережая долгий-долгий вечер, и с этим
истинно-приятным человеком можно было сейчас выпить, закусить, а потом
играть в покер.