(Вот новинка будет и для друзей. Павла Николаевича —
покер!)
А у Чалого, ловкача, бутылка уже лежала тут, под подушкой. Пробку он
пальцем сковырнул и по полстакана налил у самых колен. Тут же они их и
сдвинули.
Истинно по-русски пренебрег Павел Николаевич и недавними страхами, и
запретами, и зароками, и только хотелось ему тоску с души сплеснуть да
чувствовать теплоту. {219}
— Будем жить! Будем жить, Паша! — внушал Чалый, и его смешноватое
лицо налилось строгостью и даже лютостью.– Кому нравится — пусть дохнет, а
мы с тобой будем жить!
С тем и выпили. Русанов за этот месяц очень ослабел, ничего не пил
кроме слабенького красного — и теперь его сразу обожгло, и от минуты к
минуте расходилось, расплывалось и убеждало, что нечего голову дурить, что и
в раковом люди живут, и отсюда выходят.
— И сильно болят эти?.. полипы? — спрашивал он.
— Да побаливают. А я не даюсь!.. Паша! От водки хуже не может быть,
пойми! Водка от всех болезней лечит. Я и на операцию спирта выпью, а как ты
думал? Вон, во флаконе… Почему спирта — он всосЈтся сразу, воды лишней не
останется. Хирург желудок разворотит — ничего не найдЈт, чисто! А я —
пьяный!.. Ну, да сам ты на фронте был, знаешь: как наступление — так
водка… Ранен был?
— Нет.
— Повезло!.. А я — два раза: сюда и сюда вот… А в стаканах опять
было два по сто.
— Да нельзя больше,– мягко упирался Павел Николаевич.– Опасно.
— Чего опасно? Кто тебе вколотил, что опасно?.. Помидорчики бери! Ах,
помидорчики!
И правда, какая разница — сто или двести грамм, если уж переступил?
Двести или двести пятьдесят, если умер великий человек — и о нЈм
замалчивают? В добрую память Хозяина опрокинул Павел Николаевич и следующий
стакан. Опрокинул, как на поминках. И губы его скривились грустно. И
втягивал он ими помидорчики. И, с Максимом лоб в лоб, слушал сочувственно.
— Эх, красненькие! — рассуждал Максим.– Здесь за килограмм рубь, а в
Караганду свези — тридцать. И как хватают! А возить — нельзя. А в багаж —
не берут. Почему — нельзя? Вот скажи мне — почему нельзя?..
Разволновался Максим Петрович, глаза его расширились, и стоял в них
напряжЈнный поиск — смысла! Смысла бытия.
— ПридЈт к начальнику станции человечишко в пиджачке старом: “Ты —
жить хочешь, начальник?” Тот — за телефон, думает — его убивать пришли…
А человек ему на стол — три бумажки. Почему — нельзя? Как так — нельзя?
Ты жить хочешь — и я жить хочу. Вели мои корзины в багаж принять! И жизнь
побеждает, Паша! Едет поезд, называется “пассажирский”, а весь —
помидорный, на полках — корзины, под полками — корзины. Кондуктору —
лапу, контролЈру — лапу. От границы Дороги — другие контролЈры, и им лапу.