Этим языком он себе выговаривал плату там, где не
заработал. Клялся в том, чего не делал. Распинался, чему не верил. И кричал
на начальство. И обкладывал рабочих. И укрючливо матюгался, подцепляя, что
там святей да дороже, и наслаждался коленами многими, как соловей. И
анекдоты выкладывал жирнозадые, только всегда без политики. И волжские песни
пел. И многим бабам, рассеянным по всей земле, врал, что не женат, что детей
нет, что вернЈтся через неделю и будут дом строить. “Ах, чтоб твой язык
отсох!” — проклинала одна такая временная тЈща. Но язык только в шибко
пьяном виде отказывал Ефрему.
И вдруг — стал наращиваться. Цепляться о зубы. Не помещаться в сочном
мягком зеве.
А Ефрем всЈ отряхивался, всЈ скалился перед товарищами:
— Поддуев? Ничего на свете не боЈтся! И те говорили:
— Да-а, вот у Поддуева — сила воли.
А это была не сила воли, а — упятерЈнный страх. Не из силы воли — из
страха он держался и держался за работу, как только мог откладывая операцию.
Всей жизнью своей Поддуев был подготовлен к жизни, а не к умиранию. Этот
переход был ему свыше сил, он не знал путей этого перехода — и отгонял его
от себя тем, что был на ногах и каждый день, как ни в чЈм не бывало, шЈл на
работу и слышал похвалы своей воле.
Не дался он операции, и лечение начали иголками: впускали в язык
иголки, как грешнику в аду, и по нескольку суток держали. Так хотелось
Ефрему этим и обойтись, так он надеялся! — нет. Распухал язык. И уже не
найдя в себе той силы воли, быковатую голову опустив на белый амбулаторный
стол, Ефрем согласился.
Операцию делал Лев Леонидович — и замечательно сделал! Как обещал:
укоротился язык, сузился, но быстро привыкал обращаться снова и всЈ то же
говорить, что и раньше, только может не так чисто. ЕщЈ покололи иголками,
отпустили, вызвали, и Лев Леонидович сказал: “А теперь через три месяца
приезжай и ещЈ одну операцию сделаем — на шее. Эта — лЈгкая будет.”
Но таких “легких” на шее Поддуев тут уже насмотрелся и не явился в
срок. Ему присылали по почте вызовы — он на них не отвечал. Он вообще
привык на одном месте долго не жить и шутя мог сейчас заявиться хоть на
Колыму, хоть в Хакассию. Нигде его не держало ни имущество, ни квартира, ни
семья — только любил он вольную жизнь да деньги в кармане. А из клиники
писали: сами не явитесь, приведЈм через милицию. Вот какая власть была у
ракового диспансера даже над теми, у кого вовсе не рак. {71}
Он поехал. Он мог, конечно, ещЈ не дать согласия, но Лев Леонидович
щупал его шею и крепко ругал за задержку. И Ефрема порезали справа и слева
по шее, как режутся ножами блатари, и долго он тут лежал в обмоте, а
выпустили, качая головами.
Но уже в вольной жизни не нашЈл он прежнего вкуса: разонравилась ему и
работа и гулянки, и питьЈ и курье.