Когда ж заболевали, то становилось ничто и их
специальность, и хватка, и должность, и зарплата. И по оказавшейся их тут
беспомощности и по желанию врать себе до последнего, что у них не рак,
выходило, что все они — слабаки и что-то в жизни упустили.
Но что же?
Смолоду слышал Ефрем да и знал про себя и про товарищей, что они,
молодые, росли умней своих стариков. Старики и до города за весь век не
доезжали, боялись, а Ефрем в тринадцать лет уже скакал, из нагана стрелял, а
к пятидесяти всю страну как бабу перещупал. Но вот сейчас, ходя по палате,
он вспоминал, как умирали те старые в их местности на Каме — хоть русские,
хоть татары, хоть вотяки. Не пыжились они, не отбивались, не хвастали, что
не умрут,– все они принимали смерть спокойно. Не только не оттягивали
расчЈт, а готовились потихоньку и загодя, назначали, кому кобыла, кому
жеребЈнок, кому зипун, кому сапоги. И отходили облегчЈнно, будто просто
перебирались в другую избу. И никого из них нельзя было бы напугать раком.
Да и рака-то ни у кого не было.
А здесь, в клинике, уж кислородную подушку сосЈт, уж глазами еле
ворочает, а языком всЈ доказывает: не умру! у меня не рак!
Будто куры. Ведь каждую ждЈт нож по глотке, а они всЈ кудахчут, всЈ за
кормом роются. Унесут одну резать, а остальные роются.
Так день за днЈм вышагивал Поддуев по старому полу, качая половицами,
но ничуть ему не становилось ясней, чем же надо встречать смерть. Придумать
этого было — нельзя. Услышать было — не от кого. И уж меньше всего ожидал
бы он найти это в какой-нибудь книге.
Когда-то он четыре класса кончил, когда-то и строительные курсы, но
собственной тяги читать у него не было: заместо газет шло радио, а книги
представлялись ему совсем лишними в обиходе, да в тех диковатых дальних
местах, где протаскался он жизнь за то, что там платили много, он и не густо
видал книгочеев. Поддуев читал по нужде — брошюры по обмену опытом,
описания подъЈмных механизмов, служебные инструкции, приказы и “Краткий
Курс” до ЧетвЈртой главы. Тратить деньги на книги или в библиотеку за ними
переться — находил он просто смешным. Когда же в дальней дороге или в
ожидании ему попадалась какая — прочитывал он страниц двадцать-тридцать, но
всегда бросал, ничего не найдя в ней по умному направлению жизни.
И здесь, в больнице, лежали на тумбочках и на окнах — он до них не
дотрагивался. И эту синенькую с золотой росписью тоже бы не стал читать, да
всучил еЈ Костоглотов в самый пустой тошный {73} вечер. Подложил Ефрем две
подушки под спину и стал просматривать. И тут ещЈ он бы не стал читать, если
б это был роман. Но это были рассказики маленькие, которых суть выяснялась в
пяти-шести страницах, а иногда в одной. В оглавлении их было насыпано, как
гравия.