Стал читать Поддуев названия и повеяло на него сразу, что идЈт как
бы о деле. “Труд, смерть и болезнь”. “Главный закон”. “Источник”. “Упустишь
огонь — не потушишь”. “Три старца”. “Ходите в свете, пока есть свет”.
Ефрем раскрыл, какой поменьше. ПрочЈл его. Захотелось подумать. Он
подумал. Захотелось этот же рассказик ещЈ раз перечесть. ПеречЈл. Опять
захотелось подумать. Опять подумал.
Так же вышло и со вторым.
Тут погасили свет. Чтобы книгу не упЈрли и утром не искать, Ефрем сунул
еЈ к себе под матрас. В темноте он ещЈ рассказывал Ахмаджану старую басню,
как делил Аллах лета жизни и что много ненужных лет досталось человеку
(впрочем, сам он не верил в это, никакие лета не представились бы ему
ненужными, если бы здоровье). А перед сном ещЈ думал о прочтЈнном.
Только в голову шибко стреляло и мешало думать.
Утро в пятницу было пасмурное и, как всякое больничное утро,– тяжЈлое.
Каждое утро в этой палате начиналось с мрачных речей Ефрема. Если кто
высказывал какую надежду или желание, Ефрем тут же его охолаживал и давил.
Но сегодня ему была нехоть смертная открывать рот, а приудобился он читать
эту тихую спокойную книгу. Умываться ему было почти лишнее, потому что даже
защЈчья его были подбинтованы; завтрак можно было съесть в постели; а обхода
хирургических сегодня не было. И медленно переворачивая шершавую толстоватую
бумагу этой книги, Ефрем помалкивал, почитывал да подумывал.
ПрошЈл обход лучевых, погавкал на врача этот золотоочкастый, потом
струсил, его укололи; качал права Костоглотов, уходил, приходил; выписался
Азовкин, попрощался, ушЈл согнутый, держась за живот; вызывали других — на
рентген, на вливания. А Поддуев так и не вылез топтать дорожку меж кроватей,
читал себе и молчал. С ним разговаривала книга, не похожая ни на кого,
занятно.
Целую жизнь он прожил, а такая серьЈзная книга ему не попадалась.
Хотя вряд ли бы он стал еЈ читать не на этой койке и не с этой шеей,
стреляющей в голову. Рассказиками этими едва ли можно было прошибить
здорового.
ЕщЈ вчера заметил Ефрем такое название: “Чем люди живы?” До того это
название было вылеплено, будто сам же Ефрем его и составил. Топча больничные
полы и думая, не назвав,– об этом самом он ведь и думал последние недели:
чем люди живы?
Рассказ был немаленький, но с первых же слов читался легко, ложился на
сердце мягко и просто:
“Жил сапожник с женой и детьми у мужика на квартере. Ни дома своего, ни
земли у него не было, и кормился он с семьЈю {74} сапожной работой. Хлеб был
дорогой, а работа дешЈвая, и что заработает, то и проест. Была у сапожника
одна шуба с женой, да и та износилась в лохмотья.”
Понятно это было всЈ и дальше очень понятно: сам СемЈн поджарый и
подмастерье Михаила худощавый, а барин: “как с другого света человек: морда
красная, налитая, шея как у быка, весь как из чугуна вылит.