Ему то
и досаждало, что лысый едва ли не угадал. В книге написано было, что живы
люди не заботой о себе, а любовью к другим. Хиляк же сказал: общественным
благом.
Оно как-то сходилось.
— Живы чем? — Даже и вслух это не выговаривалось. Неприлично вроде.–
Мол, любовью…
— Лю-бо-вью!?.. Не-ет, это не наша мораль! — потешались золотые
очки.– Слушай, а кто это всЈ написал?
— Чего? — промычал Поддуев. Угибали его куда-то от сути в сторону.
— Ну, написал это всЈ — кто? Автор?.. Ну, там, вверху на первой
странице посмотри.
А что было в фамилии? Что она имела к сути — к их болезням? к их жизни
или смерти? Ефрем не имел привычки читать на книгах эту верхнюю фамилию, а
если читал, то забывал тут же.
Теперь он всЈ же отлистнул первую страницу и прочЈл вслух:
— Толстой.
— Н-не может быть! — запротестовал Русанов.– Учтите:
Толстой писал только оптимистические и патриотические вещи, иначе б его
не печатали. “Хлеб”. “ПЈтр Первый”. Он — трижды лауреат сталинской премии,
да будет вам известно!
— Так это — не тот Толстой! — отозвался ДЈмка из угла.– Это у нас
— Лев Толстой.
— Ах, не то-от? — растянул Русанов с облегчением отчасти, а отчасти
кривясь.– Ах, это другой… Это который — зеркало русской революции,
рисовые котлетки?.. Так сю-сюкалка ваш Толстой! Он во многом, оч-чень во
многом не разбирался. А злу надо противиться, паренЈк, со злом надо
бороться!
— И я так думаю,– глухо ответил ДЈмка. {78}

——–
9

У Евгении Устиновны, старшего хирурга, не было почти ни одного
обязательного хирургического признака — ни того волевого взгляда, ни той
решительной складки лба, ни того железного зажима челюстей, которые столько
описаны. На шестом десятке лет, если волосы она все убирала во врачебную
шапочку, видевшие еЈ в спину часто окликали: “Девушка, скажите, а…?”
Однако она оборачивала лицо усталое, с негладкой излишней кожей, с
подглазными мешками. Она выравнивала это постоянно яркими окрашенными
губами, но краску приходилось накладывать в день не раз, потому что всю еЈ
она истирала о папиросы.
Всякую минуту, когда она была не в операционной, не в перевязочной и не
в палате — она курила. Оттуда же она улучала выбежать и набрасывалась на
папиросу так, будто хотела еЈ съесть. Во время обхода она иногда поднимала
указательный и средний пальцы к губам и потом можно было спорить, не курила
ли она и на обходе.