Вместе с главным хирургом Львом Леонидовичем, действительно рослым
мужчиной с длинными руками, эта узенькая постаревшая женщина делала все
операции, за какие бралась их клиника — пилила конечности, вставляла
трахеотомические трубки в стенку горла, удаляла желудки, добиралась до
всякого места кишечника, разбойничала в лоне тазового пояса, а к концу
операционного дня ей доставалось, как работа уже несложная и виртуозно
освоенная, удалить одну-две молочные железы, поражЈнные раком. Не было
такого вторника и не было такой пятницы, чтобы Евгения Устиновна не вырезала
женских грудей, и санитарке, убиравшей операционную, она говорила как-то,
куря ослабевшими губами, что если бы все эти груди, удалЈнные ею, собрать
вместе, получился бы холм.
Евгения Устиновна была всю жизнь только хирург, никто вне хирургии, а
всЈ же помнила и понимала слова толстовского казака Ерошки о европейских
врачах: “только резать и умеют. Стало, дураки. А вот в горах дохтура
настоящие. Травы знают.” “Только резать”? Нет, не так понимала Евгения
Устиновна хирургию! Когда-то им, ещЈ студентикам, с кафедры объявил
прославленный хирург: “Хирургия должна быть благодеянием, а не жестокостью!
Не причинять боль, а освобождать от боли! Латинская пословица говорит:
успокаивать боли — удел божественный!”
Но даже первый шаг против боли — обезболивание, тоже есть боль.
Не радикальность, не дерзость, не новизна привлекали Евгению Устиновну
в операциях, а наоборот — как можно большая незаметность, даже нежность,
как можно большая внутренняя разумность — и только. И счастливыми считала
она те свои предоперационные ночи, когда в полусонный мозг еЈ вдруг
подавался, как на лифте, откуда-то неожиданный новый план операции, не тот,
который она записала на карточке, а мягче. С проясневшей головой {79} она
вскакивала, записывала — а утром рисковала в последний час сменить. И часто
это бывали лучшие еЈ операции.
И если бы завтра лучевая, химическая, травная терапия или какая-нибудь
световая, цветовая, телепатическая смогли бы спасать еЈ больных помимо ножа,
и хирургии грозило бы исчезнуть из практики человечества,– Евгения
Устиновна не защищала б еЈ ни дня.
Потому что самые-то, самые-то лучшие операции были те, от которых она
вообще сумела отказаться! самые-то благодеянные для больного — те, которые
она догадалась и сумела заменить, обойти, отсрочить. И в этом был прав
Ерошка! И этот поиск в себе она больше всего хотела бы не потерять.
Но теряла… За тридцать пять лет работы с ножом она привыкала к
страданиям. И грубела. И уставала. Уже не вспыхивало этих ночей со сменой
планов. ВсЈ меньше виделась особенность каждой операции, всЈ больше — их
конвейерная однообразность.
Одна из утомительных необходимостей человечества — та, что люди не
могут освежить себя в середине жизни, круто сменив род занятий.